Свет алексей – Алексей Свет: фото, биография, фильмография, новости

Кардиолог Алексей Свет: Обрадовался, что я доктор, когда в самолете закричали «врача!»

Открыть реанимацию для родственников, заставлять начальника пищеблока пробовать еду, каждое утро ходить на осмотр больных, научиться спасать пациентов, которых бы раньше ждала смерть – достаточно ли этого, чтобы больница стала идеальной? Рассказывает Алексей Свет, врач-кардиолог, глава одной из крупнейших и старейших больниц России – Московской городской клинической больницы №1 имени Н.И. Пирогова.

Алексей Викторович Свет – врач-кардиолог высшей категории, эксперт в области вторичной профилактики и кардиореабилитации, организации здравоохранения, член Российского и Европейского кардиологического обществ, Европейского общества вторичной профилактики и кардиореабилитации, Американской коллегии кардиологов, доцент кафедры профилактической и неотложной кардиологии Первого МГМУ им. Сеченова

Иногда ты меняешь судьбу одним движением ручки

– Вы рассказывали, как однажды в свой день рождения спасали своего полного тезку, у которого тоже был юбилей.

– Ну да, я был на дежурстве, и к нам в реанимацию поступил брюнет Алексей Викторович, моего года рождения, с циркулярным инфарктом ужасным.

– Тогда вы еще сказали, что в какой-то мере спасали себя…

– Ну, это я так уж… Мне тогда было 30 лет, сейчас мне 49, я менее романтичен. Но мы все время спасаем себя, когда делаем добрые дела. А кого мы спасем еще? Только себя. Кто-то немножко забывает, что на самом деле – будучи агностиком, неверующим, да кем угодно – на самом деле он спасает себя. Когда он на разрыв пашет в операционной или еще что-то делает. Ему перед собой не будет плохо.

1996 год. ММА им. Сеченова. Фото: Фейсбук

 

– А после какого случая вы обрадовались, что вы врач?

– Когда в самолете кричали “Врача-врача!” (улыбается). У меня был случай – возвращался откуда-то, и вдруг стюардесса начала спрашивать: “Есть ли доктор?” И я уже собирался встать, как вдруг мимо меня пробежали человек пятнадцать здоровых мужиков. Это были анестезиологи, которые летели с конгресса, и поэтому за реанимированного схватились.

Когда я обрадовался, что я врач? Я все время радуюсь, что я врач. Вы хотите меня спросить, когда я кого-то спас и сказал, что он будет жить? Но это совершенно неинтересно. Потому что сегодня ты кого-то спас, а завтра ты кого-то не спас.

Я помню, был такой дедушка, который заставил меня выпить стакан водки на конференции… Приехал в Москву, и его разбил инфаркт. Его привезли на Пироговку, и мы с ним возились ночью и днем. Потом он пошел на поправку.

И вот идет утренняя конференция, и вдруг открывается дверь, и выходит этот дед, держит на подносе стакан и огурец рыжего цвета. Он ни на кого не обращает внимания, подходит ко мне, кланяется и говорит: “Выпей, доктор, за мое здоровье!”

– И что вы в тот момент чувствовали?

– Ничего! Понимаете, описать это невозможно. Вы знаете, почему горнолыжники на самом деле так любят свои горные лыжи? Потому что когда ты несешься с криком “А-а-а-а!” с горы, то получаешь такое количество кислорода в башку, что входишь в какое-то состояние эйфории.

И вот, наверное, когда у тебя это получается, причем это может быть что угодно – ты мог правильно назначить препарат, и пациент с одной развилки пошел на другую, ты можешь успеть что-то увидеть и иногда меняешь судьбу одним движением ручки. И для этого ты просто должен очень много знать.

Есть люди, которые меня не любят, но они – профессионалы

– Вам легко дался переход от практической работы к управленческой?

– Я все-таки квазипрактикующий доктор, практику не оставил, занимаюсь ей худо-бедно каждый день. Чтобы врачи не раздражались на какие-то мои реплики во время обхода, я должен говорить на языке предмета. Терапевту в этом плане проще, гораздо сложнее для врачей инструментальных специальностей.

Хожу в обходы каждый день, чтобы и самому быть в форме, поэтому очень легко далось. И в этом никакого подвига нет. Коллеги начинают в семь утра – так работает весь мир.

– А как проходит ваш стандартный рабочий день?

– К семи приезжаю в больницу, перевожу отставшие за ночь часы – они очень старые, успеваю сварить себе чашку кофе, а дальше иду 1 км 200 м до реанимации входа. Если приезжаю к 7:10, значит, я уже попил кофе дома.

В 7:30 смотрю реанимацию входа – это реанимация, куда привозят самых тяжелых больных, например, с травмами после ДТП, и принимаю в этом участие скорее как терапевт, а не главврач. И очень многие мои коллеги – Денис Проценко, Сережа Петриков – с утра работают как врачи обязательно.

Я не учу хирургов оперировать, а акушеров принимать роды. Но мы понимаем, о чем мы говорим – мы говорим о пациенте. Которого нужно оперировать, выхаживать, лечить.

У нас несколько раз в неделю конференции с главврачом, какие-то вопросы решаем в рабочем порядке, через вотсап. У меня есть ряд задач, которые надо выполнять в день: контролировать ряд вещей и заниматься стратегическими.

– А как вас здесь приняли в качестве главврача?

– Помню, когда я только сюда пришел, одна врач сказала: “Алексей Викторович, как хорошо, что вы здесь!” Спрашиваю: “Какой я у вас?” – “Седьмой”.

Я часть интерьера в какой-то степени. Главврачи часто же меняются. Надо воспринимать не тебя, а что ты делаешь.

Я думаю, что меня воспринимают неплохо, не хуже, чем всех остальных.

– Вам пришлось увольнять людей?

– Было и такое. Я уволил здесь людей больше, чем два моих предшественника, точно, потому что меня не устраивал их профессиональный уровень. Но все решения, которые были связаны с увольнением людей, давались мне довольно тяжело.

– А когда понимаете, что человек ваш?

– Как вам сказать… Да, я могу ошибиться в человеке, но я редко ошибаюсь в профессионале, скажем так. И если его человеческие нюансы не мешают профессионализму, человек может быть какой угодно.

Здесь есть люди, которые меня не любят, но они профессионалы. И я их не трогаю никогда. А вот если он меня не любит и он не профессионал, то нам будет сложно ужиться вместе.

Обязанность главного врача – знать, чем в больнице кормят

– Говорят, начальника пищевого блока вы целый год заставляли есть еду, которую готовят для больных. А как это было?

– Как? Вот есть еда. Я понимаю, что в здравом уме и твердой памяти я в рот эту еду не возьму. Это обязанность главного врача – знать, чем в больнице кормят. Говорю: “Позовите ко мне, пожалуйста, начальника”. Приходит. Спрашиваю: “Чая хотите?” И я ему приношу: “Пробуйте”.

– И так целый год?

– Ну, не то что каждый день…

– А что в итоге?

– Потом другого человека назначили. Но, вероятно, он уже был наслышан… Ну, а как? Послушайте, еще раз говорю: “Делай, как я, а не делай, как я говорю”. Я не знаю, как это объяснить. Тебе не поверят. А если тебе не поверят, то это отразится на пациентах. А так хоть какие-то крохи будут…

– А что еще вас может вывести из себя?

– Меня все время все выводит из себя, я главный врач. К тому же у меня взрывной темперамент. Но учусь, учусь. Трудности были, есть и будут – это неотъемлемая часть работы.

– Ваш кабинет – это просто музей раритетных вещей. Вам комфортно здесь находиться?

– Да, уютно. Хотя периодически я чувствую себя как министр царского правительства, поскрипывая паркетом, подхожу к окну, вокруг панели, портрет Голицына. А за окном XXI век, совсем другая история…

– Не хотите осовременить?

– Он вполне себе современный. Мы сейчас с вами прямо на этом месте можем заглянуть в любую операционную, я могу узнать, сколько денег на каких счетах. И для этого не нужен хай-тек, для этого нужны мозги.

И вот обратите внимание: все портреты копии, а портрет Федора Рейна – подлинник. И у него совершенно живые глаза. И каждый вечер на меня смотрит профессор Рейн, который в 1915 году, будучи немцем, на волне квасного патриотизма стал почетным гражданином Москвы. А в 1923 году почетным гражданином красной Москвы. Он был почетный врач и знал свое дело. И он так на меня посматривает каждый вечер.

– И что вы чувствуете?

– Я чувствую ответственность и какую-то связь.

Фото: Фейсбук

Не важно, сколько у тебя томографов, важно, что ты на них делаешь

– Чем вы гордитесь как главврач?

– Людьми. Я горжусь тем, что мне удалось аккумулировать вокруг себя очень большое количество людей, которые умнее меня, и что эти люди идут на работу не просто получать зарплату, а совершать вот это служение.

На самом деле мне, по большому счету, не важно, хорошие они люди или плохие.

Но хороший врач не может быть совсем плохим человеком. Это все-таки противоречит его миссии.

К очень многим искренне, по-человечески хорошо отношусь. Со многими в этой больнице у меня товарищеские отношения. Но это не то, что меня бьют по плечу и говорят: “Привет, Леха”, но за руку я здороваюсь со всеми. И люди не опускают глаза и улыбаются.

– Первая Градская – одна из немногих московских больниц, где открыт доступ в реанимацию…

– Если ваш родственник попал в реанимацию, пожалуйста, приходите. Все расскажут, проведут, вы с ним посидите, подержите за руку. Я это приветствую. Мы не делаем это круглосуточно – у нас скоропомощная больница, но днем и вечером – ради Бога.

Просто иногда доктора могут попросить подождать, если им надо оживить кого-нибудь. Но ни одной жалобы на реанимацию у меня нет вообще. С моей точки зрения, все эти закрытые двери нужны только для того, чтобы персонал мог что-то скрыть и где-то там составить себе дешевую популярность, и все!

С другой стороны, я не приглашаю всех. У моего любимого Юза Алешковского была воображаемая картинная галерея, и одна из картин называлась «Мама Миши Ботвинникова на торжественном приеме у гинеколога». Ну понимаете, нельзя превращать молитву в фарс. У нас есть ширмочки для пациентов, но не все пациенты хотят, чтобы их видели родственники. Но, как правило, тех, кто хочет, гораздо больше. Ширмы может не хватить иногда, но я стараюсь, чтобы их хватало.

– А что в больнице стали лучше делать в плане лечения?

– Как говорит один из моих коллег, мы стали делать то, что никогда в жизни не стали бы даже трогать. Поступает пациентка с тромбоэмболией легочной артерии – это тяжелая такая история – и нужно ввести препарат, который разжижает кровь, но у нее кровотечение из распадающейся опухоли матки. И ты должен понять, что будешь делать.

Но современные технологии таковы, что можно закрыть маточные сосуды, отключить матку и после этого все-таки провести тромболизис, чтобы пациентка задышала, а потом взять ее на стол и прооперировать. И больная дома. Раньше она 100% бы умерла. Вот вы спрашиваете про ощущение. С чем-то можно сравнить?

– Чудо?

– Нет, какое чудо? Ты через полчаса вышел на улицу, и тебя отругали в департаменте здравоохранения, потому что что-то не сделал, и они правы, потому что ты не должен еще и об этом забывать.

Твоя задача не одну пациентку с тромбоэмболией лечить, а сделать так, чтобы все врачи хорошо лечили пациентов с тромбоэмболией. Навяз на зубах этот термин “мультидисциплинарная бригада”, но пациента лечат сразу несколько врачей. Никогда в жизни у нас в реанимации пациента не ведет только анестезиолог-реаниматолог. Его ведет хирург, кардиолог, клинический фармаколог, психолог.

– И психолог?

– Конечно, у меня есть отделение клинической психологии. Я не знаю, правда, с кем психологи работают больше – с врачами или с больными, но они нужны, они востребованы. Когда я это делал, так сказать, понимал, что кто-то должен лечить врача.

Больница стала и лечить лучше, и учить, и это говорю не я, а мне, и совсем не те люди, которых могу заподозрить в каких-то подхалимских чувствах. Но я сторонник теории малых каждодневных дел. Вот каждый день ты должен что-то делать.

– Эти дела вряд ли возможны без финансирования…

– Его у нас и так немало, но финансирование не решит проблему. Не важно, сколько у тебя томографов, важно, что ты на них делаешь.

А вот то, что мы стали делать то, что мы раньше не делали, и стали вытягивать больных, которых раньше не вытягивали – вот это да. Но это заслуга людей. Понимаете, я не преуменьшаю роль личности в истории, но просто история сама по себе столь быстро течет, что… Я стал лечить всех.

Врачам должно быть интересно, больным не должно быть больно

– Какой, на ваш взгляд, должна быть идеальная больница, к которой вы стремитесь?

– Я стремлюсь не к идеальной больнице. Я стремлюсь к идеальному построению медицинской истории. Пожалуй, для меня это клиника Мэйо, Гейдельбергский медицинский университет.

– А какой главный критерий идеальности, если так можно выразиться?

– Врачам должно быть интересно, больным не должно быть больно.

– Некоторые пациенты говорят, что больница – это про боль.

– Больница – это про жизнь. Пока мы живем, все про жизнь. На гербе Мэйо три щита, один большой, два других поменьше. Самый большой щит – пациент. Во главе угла – пациент. Щиты чуть меньше – научные исследования и образование врачей. Все. Вот это идеальная больница.

– То есть та самая “пациентоориентированность”, о которой сейчас все так говорят. Вам нравится это слово?

– Нет, не нравится. Потому что это какое-то корявое слово. Есть слова “соучастие”, “сопричастность”, “сострадание”.

– А как вы относитесь к фразе “медицинская услуга”?

– Я считаю очень неправильным, что к нам стали относиться как к сфере обслуживания.

Я вообще никогда не отношусь к медицинской услуге. Я отношусь к врачам.

Есть куча нерешенных вопросов – никогда их не решу, но всю жизнь буду

– А как вы им стали?

– У меня такая очень пестрая семья – были артисты, юристы, химики, физики, психологи – в основном люди интеллектуального труда. Папа – физик, мама – врач. Но, во-первых, врачом ты становишься не в 17 лет, когда ты приходишь в медицинский институт. Хотя кто-то и может. Кто-то через двадцать лет после, а кто-то не становится никогда.

В моей ситуации все решали люди, которых я встречал. На втором курсе мне понравился преподаватель физиологии. Он хорошо читал и вел семинары. И я стал учить физиологию, чтобы быть с ним на одной волне. Потом был преподаватель по микробиологии. А на третьем курсе моя мама-врач сказала: “Леша, иди к Абраму Львовичу Сыркину”. Я пошел и до сих пор с ним. Тогда он был крепким 63-летним человеком, а сейчас ему 87.

Правда, надо сказать, что в первый год я в институт не поступил и работал санитаром в 4-й градской больнице. К восьми утра приезжал на работу, мыл руки по методу Спасокукоцкого – Кочергина. Это все такие приветы из истории. Мне очень важно понимать неразрывность, некую теорию рукопожатий. Мой шеф пожимал руку Виноградову, а тот Захарьину, а тот еще кому-то.

И я в этой больнице работал, так сказать, не за страх, а за совесть. И тогда понял, что, конечно, буду поступать в медицинский. Сначала, наверное, тебе нужно пройти такую физическую инициацию, назовем это так. Ты можешь быть очень хорошим врачом, но если ты не можешь в это все погружаться, не отрешась…

Но даже это не самое главное, пожалуй. Опять же я бесстыдно цитирую своего учителя, которого один очень известный человек спросил: “Абрам Львович, как вы так своих пациентов любите?” И Абрам Львович сказал: “Я никого не люблю, но всем сострадаю”. Понимаете?

– В чем для вас разница между “любить” и “сострадать”?

– Это сложный вопрос. Сострадание не затрагивает всего спектра эмоций, сострадание – это жалость, участие, понимание. Любовь – это чувство, которое особо не поддается описанию. Оно просто есть. Сострадание может быть больше или меньше, любви не может быть больше или меньше. Она либо есть, либо нет.

Есть вещи, так сказать, совершенно бессознательные – любовь к детям, родителям. И ты не можешь объяснить, почему она есть. Я люблю своих родителей, детей, свою жену. И наверное, медицина тем и интересна, что она ставит гораздо больше вопросов, чем дает ответов.

– У вас есть какой-то нерешенный вопрос?

– Да у меня куча нерешенных вопросов осталась. Человек ведь всю жизнь решает какие-то глобальные вопросы, но таких я не решил. А тактические вопросы мы решаем каждый день.

– А какие глобальные?

– Это изменить мир, чтобы всем больным было не больно, чтобы все выздоравливали. Я их никогда не решу, но всю жизнь буду.

Поймите, это не пафос, но я даже не ставлю их перед собой. У меня есть такое количество дел, начиная от “починить козырек в травматологии, чтобы он не упал и не дал никому по башке” – я тоже должен за этим прислеживать – до того, чтобы понять, когда у меня заработает новая аритмология и начнут выходить из строя компьютерные томографы, а как я буду учить ординаторов, а что я буду делать с нейрохирургами? Понимаете? Поэтому это не всегда весело и радостно, но всегда очень интересно.

Стыдиться нечего, но и до похвалы еще далеко

– Вы как-то сказали, что “стыдно не учиться”.

– Ну конечно. Но это совершенно не моя прерогатива, а прерогатива любого человека, потому что дурак опасен.

Представляете, если я что-то не буду знать и не понимать, как пользоваться своими знаниями. Знания – это некая мозаика, которую ты должен складывать. И у кого-то 60 кубиков этой мозаики, а у кого-то, как у меня, 16. Но я свои 16 буду комбинировать и потихоньку прибавлять.

У меня нет иллюзий насчет своего великого интеллектуального превосходства. Но важно не только знать, но и пользоваться этими знаниями, а для этого нужна практика. Ты больных должен видеть каждый день, но еще надо читать.

Когда я стал главным врачом, поймал себя на том, что минут 30-40 что-то читаю или смотрю, потому что сейчас скорость такая, что ты отстаешь мгновенно.

Ты даже не белка в колесе, ты белка на двух лапах в колесе, не успеваешь, потому что количество информации, знания, их применения колоссальное совершенно. Если говорить об анестезиологии, то это просто симфонический оркестр.

– У вас есть какой-то способ быстро отдохнуть в таком режиме?

– Я люблю хорошие книги. Все время ношу с собой PocketBook, и на любой странице могу открыть и читать, “Мертвые души”, например. Гоголь – один из моих любимых писателей. Ты получаешь физическое удовольствие от текста.

Мне нравится Диккенс, Гофман, особенно Булгаков. Правда, в детстве его читать бесполезно. Хотя “Мастера и Маргариту” я лет в 13 прочитал и перечитываю постоянно.

– В одном интервью вы сказали, что есть моменты, которые приносят такое самоудовлетворение, что чувствуете себя титаном. А какие это моменты?

– Наверное, были. Не помню. Знаете, медальки-то бывают солдатские, а бывают картонные. Я не люблю картонных медалек, а настоящих солдатских у меня пока немного, но какие-то есть.

– Не хотите про них говорить?

– Я считаю, что это нескромно. И пока мы находимся на той точке развития, на которой находимся, я считаю, что хвалиться пока еще особо нечем. Нам стыдиться нечего, но и до похвалы еще далеко.

– А как вы для себя ответили на вопрос, кто должен управлять больницей – менеджер или врач?

– Есть гигантское американское исследование, где изучались 400 госпиталей. И госпитали, которыми руководили врачи, были эффективнее на 30-40%, чем те, которыми руководили менеджеры. Конечно, было бы лучше, чтобы был директор, а я занимался бы только стратегией и медицинским менеджментом. Но понимаете, в чем дело… Мы все время в переходном периоде.

Но я закончилМГУУ Правительства Москвы, по программе “Master of public administration”, и программу РАНХиГС по управлению здравоохранением. Ты получаешь некую базу, знаешь, как прочитать закон, чего тебе нельзя – и этого гораздо больше, чем того, что тебе можно.

Ты привыкаешь жить в условиях достаточно жесткого регламента всех своих действий. И если ты его выполняешь, это тебя уберегает от многих трагических ошибок.

Фото: Фейсбук

– Чувствуете, что вы на своем месте?

– Я чувствую себя на своем месте, когда мои ожидания соответствуют результату. Мои ожидания – это стратегические вещи, когда удается открыть направление, когда какой-то проект поддерживает департамент.

Каждый ваш вопрос – это такая большая тема, на него сложно ответить просто. Я не знаю, как я могу описать свое дыхание, как объяснить, доволен ли я своей правой рукой или левой ногой?

У меня настроение может меняться несколько раз в день: утром идешь с обхода воодушевленный и тут понимаешь, что что-то не сделано по хозяйству, или наоборот. Хочется и почитать, и еще у меня дети, которые хоть иногда должны видеть папу.

– Всех героев интервью мы спрашиваем о смысле жизни. Поделитесь вашим пониманием.

– Вы хотите получить простой ответ? Люди ищут смысл жизни всю жизнь. Кто-то находит, кто-то не находит. Но если человек перестает искать, он перестает быть человеком. Это очень сложные вещи. Проще всего вам как-то ответить, но я не люблю врать.

Вы спросите себя, вы же тоже герой. Не знаю, смысл жизни в самой жизни. Это немного примитивно, конечно, но тебе должно быть не стыдно за самого себя, потому что самому себе ты ведь соврать не сможешь. Вот и все.

Беседовала Надежда Прохорова

Фотографии: Ефим Эрихман

www.pravmir.ru

Алексей Свет: «За профессию я благодарен судьбе»

Алексей Свет: «За профессию я благодарен судьбе»

О медицине, Первой Градской больнице, врачах и пациентах мы говорим с главным врачом Первой Градской (городской клинической больницы № 1 им. Н. И. Пирогова), кандидатом медицинских наук Алексеем Викторовичем Светом.

– Алексей Викторович, вы с таким интересом говорите о медицине. Что для вас сегодня медицина?

– Думаю, что вся жизнь. Конечно, у меня есть и семья, и друзья. Но, если бы не было того, чем я занимаюсь, этого не было бы тоже и жизнь моя была бы уныла и скучна. Она может быть какая угодно: сложная, радостная, безнадежная, но точно неунылая и нескучная. И вот за это я судьбе благодарен. Есть, конечно, какие-то моменты, когда ты понимаешь, что просто бьешься лбом, но и без этого нельзя.

– Вы в одном из интервью говорите: «Раньше мы, когда были интернами, ночевали в больнице, когда это было нужно». Это помогает познать профессию? Что бы вы посоветовали студентам?

– Если человек поступил в медицинский институт, значит, он сделал это не просто так. Я надеюсь. Значит, у него есть какое-то представление об этом. Я не считаю, что все поголовно должны идти сначала в санитары. Но, если человек хочет быть клиницистом, он должен понимать, как это устроено. До института я работал санитаром в оперблоке. Тогда я понял: это мое… Хотел быть хирургом. А когда оканчивал институт, понял, что хирургом я не буду. Неважно, хочешь ли ты дежурить, работаешь ли ты в студенческом кружке, читаешь ли ты книжки, сидишь ли в соцсетях, тебе должно быть интересно, должно стать интересно. Если тебе в медицине неинтересно, тогда в ней делать нечего.

Я благодарен преподавателям. Понимаете, Оксана, нас учили хорошо. Безусловно, были те, кто хорошо учился, и были те, кого хорошо учили, и они потом начинали хорошо учиться. К примеру, мне никогда не была интересна анатомия. Но я знал, что если не сдам занятие, то не смогу сдать следующее. Отработка – час в час. И если ты в принципе хочешь учиться в институте, то ты это все отработаешь. Блатные тогда не приветствовались: они были, конечно, но они стеснялись этого. Были люди, которым сложнее давалось, и были те, кому легче. На третьем курсе, когда началась патанатомия, патофизиология, базовые, фундаментальные науки, я за год не пропустил ни одного занятия вообще. Многие сейчас говорят, что тогда было небо голубее и все прочее…

– И медицина лучше?

– Нет. Возможности, которые у нас есть сейчас, тогда даже и не снились. Просто ведь важно не сколько у тебя компьютерных томографов, а что ты на них делаешь, сколько исследований проводишь и какими мозгами. Вот готовить надо мозги. И это проблема.

– А потом эти мозги не захотят куда-нибудь утечь?

– Если мы будем их хорошо готовить и адекватно оценивать их труд, то не захотят. Если мозги будут знать, что их главная задача – лечить людей, учить более молодые мозги, а все остальные – им в помощь, то не захотят. Например, проект «Московский врач», – это как раз мотивация людей на то, чтобы становиться лучше в профессии. И профессия, конечно же, им ответит. Мои доктора понимают, за что они работают. Поверьте, это немаловажно. Идея – вещь хорошая, но она должна быть чем-то подкреплена. И, когда человек на свою зарплату городского врача может взять ипотеку, может хорошо отдохнуть или на важные конгрессы съездить, я понимаю, во что нужно вкладываться.

– Как вы считаете, каков сегодня портрет врача? Врачам верят?

– Хорошим врачам верили всегда. Мы просто оказались в какой-то момент не готовы к информационному буму. Медицина – это был все-таки некий закрытый клуб, каста людей, посвященных во что-то такое, во что все остальные, неврачи, посвящены не были. Может, изначально была беда, что не было информационного сопровождения. Но я надеюсь, что мы достойно из этой ситуации выйдем. Нельзя нас приравнивать к сфере услуг. Мы внутри коллектива можем говорить, что оказана медицинская услуга, но пациент не должен это слово употреблять. Для пациента есть врач, медицина, работа, труд. И в то же время не надо все время кричать, какие мы уникальные, потому что сделали холецистэктомию. Уникальность должна быть в том, что это везде делается правильно и на одном уровне. Это то, к чему сейчас приходит Москва. Сегодня можно зайти в любую больницу, где есть ангиооперационные, и получить абсолютно стандартную по всем международным протоколам валидизированную помощь в любой точке Москвы, холецистит уберут лапароскопически, и делать это будет не профессор, а дежурный врач. Еще лет 5–6 назад это было невозможно. Сегодня пациент поступает и проходит полный скрининг, а КТ делают прямо в приемном. Вот в этом уникальность. А мы забываем про это, очень быстро привыкаем к хорошему.

– Что для вас сегодня Первая Градская?

– Для меня Первая Градская – это тяжелейший сложный экзамен каждый день. Это абсолютная потеря нервов, здоровья, но те секунды радости, когда тебе говорят, что в Первой Градской стало хорошо, ни с чем не сравнить. Я не буду себя хвалить: меня как старшего сына в семье все время ругали, мне это привычнее… Так вот, когда я пришел в Первую Градскую работать, меня травматологи просили связать их с урологами. Теперь же они все друг друга знают и все вместе трудятся. Все поняли, что к ним пришел не изолированный перелом бедра, не субтотальный правый коронарный стеноз, а больной, и для этого все должны работать вместе. А чтобы работать вместе, нужно много знать. И нельзя нарушать алгоритмы: нужно добиться того, чтобы хотя бы на 99% соблюдалась дорожная линия. Нас много ругали за эти дорожные карты, стандарты и прочее, но ведь не должно быть разницы, куда ты пришел лечиться, это очень важные документы. Да, планка, которая задается Москвой, очень высокая. Можно относиться к этому по-разному, но факт остается фактом: либо мы соответствуем этому уровню, либо выходим из игры. Поэтому я считаю: если вкладываться, то на 100%, неважно, насколько это сложно, но зато ты понимаешь, для чего ты живешь. Это тоже важно. И это видят твои дети, которые видят тебя очень редко. Это понимает твоя жена-врач, мама-врач, это понимают твои друзья, знакомые. Это понимаешь ты сам.

– Инфаркт молодеет?

 – Дело не в том, что инфаркт молодеет, а в том, что мы с ним делаем, и даже то, что инфаркт стареет. У нас есть пациенты весьма преклонных лет. В больницу им. Давыдовского поступил пациент в возрасте 103 лет, ему поставили стент, и он ушел домой. Человек даже в эти годы имеет право на качественную жизнь. Или вот приехала обычная, неблатная бабушка, ей поставили стент и отпустили.

Сегодня процесс лечения превратился для нас в абсолютную рутину. На одном из марафонов здоровья выявили мужчину с нестабильной стенокардией. Пока мы с коллегой обсуждали насущные вопросы, пациенту открыли артерию и все быстро сделали. Это показатель того, как сейчас работает московское здравоохранение.

Всякое, конечно, бывает. Пациент однажды гневно пишет: «Меня три часа возили!». А на самом деле его  три часа обследовали в приемном отделении. Нельзя же все сразу. Каждый хочет, чтобы у него все было хорошо. И я хочу, чтобы у меня было хорошо, чтобы у меня было лучшее – самое лучшее оборудование, самые лучшие корпуса.

Москва – это не Первая Градская, Первая Градская – это часть Москвы, часть системы. Кстати, что для меня важно, я становлюсь системным человеком. Для врача это сложная история, потому что всякий мнит себя героем. Кто-то работает быстрее, кто-то дольше, и решения, которые мы принимаем, различаются.

– Какая для вас Первая Градская? Чем вы гордитесь как главврач?

– Для меня Первая Градская – просто первая. Это люди и пациенты, где пациенты превыше всего. И все, кто здесь работает, это понимают и разделяют эту позицию. Лечить, учить и сострадать – вот наш девиз. Я горжусь врачами, очень уважаю этих людей.

У нас в планах открытие аритмологии. Это нужно и Москве, и больнице. Одобрение главного кардиолога мы уже получили. У нас одна из самых сильных кардиологий в Москве. Говорю это без всякой ложной скромности. Понимаете, я – кардиолог, но в кардиологии бываю гораздо реже, чем в отделениях хирургии, реанимации, потому что там работают высочайшие профессионалы, мои коллеги и я там никому не пролью свет знаний. Но я знаю, что для такого объема того, что мы делаем для наших больных, нам просто нужно, чтобы там была аритмология. Конечно, нужно исходить из того, что нужно городу.

Мне хотелось бы также немного модернизировать нейрохирургию и вертебрологию. К счастью, через 2–3 года будет построен новый корпус, который удовлетворит все наши желания. И еще мне бы очень хотелось, чтобы оборудование реже ломалось. А вообще, я абсолютно счастливый человек в этом отношении.

– Сейчас много говорят о проекте «Открытая реанимация»…

– Больница – не тюрьма. В Первой Градской пускают в реанимацию. Есть разные ситуации. Иногда пациент и сам не хочет, чтобы его видели в таком виде. К примеру, я устраиваю египетские казни, если вижу, что больные без сорочек. Ширмы очень важны. Но это, по-моему, все естественно. Это все равно, что обсуждать, как мыть руки перед едой. Для всех нормальных врачей это норма.

– А что касается вопроса обезболивания…

– У хороших врачей все всегда есть под рукой. Только пациенты не всегда говорят о своей боли: терпят. А у пациентов ничего не должно болеть, им должно быть максимально комфортно. И их должны вкусно кормить. Помнится мне, как в течение года приглашал к себе нашего начальника пищеблока и кормил его тем, что он готовит.

– Ел?

– Ел. У него выхода не было. А потом, когда я сам лежал в Первой Градской, с огромным удовольствием питался тем, что подавали.

– Все было съедобно?

– Все было вкусно – про «съедобно» мы не говорим. Вкусно должно быть! Когда нас проверяла инспекция, тоже сказали, что вкусно.

Конечно, всегда нужно смотреть, как все функционирует. Ты каждый день идешь на пищеблок, а когда ты придешь (в 7.30 или в 16.00), никто не знает. И нужно везде в больнице бывать. Вот я иду, например, из своего кабинета в реанимацию, а это другая территория, и прохожу всю больницу.

– Верно ли высказывание «Признак академика – это постоянно слушать и учиться»?

– По-моему, признак академика – это хорошее образование, свободное владение, как минимум, одним иностранным языком, умение выслушать и слушать. Я знал и знаю многих довольно серьезных ученых, четырех лауреатов Нобелевской премии, да и я сам рос в академической среде.

– Какой у вас жизненный девиз?

– Каждый раз, когда вам кажется, что вы проиграли, скорее всего, вы в шаге от выигрыша.

Автор: Оксана Плисенкова

Фото: Пресс-служба Первой Градской больницы

 

www.niioz.ru

Кардиолог Алексей Свет: «Думай, анализируй, дозируй нагрузки»

Алексей Свет

Один из ведущих российских экспертов в области вторичной профилактики и кардиореабилитации, Член Европейского Кардиологического общества, Европейского общества вторичной Профилактики и Кардиореабилитации, Американской Коллегии Кардиологов, Доцент Кафедры Профилактической и неотложной кардиологии Первого МГМУ им. Сеченова

Правда ли, что мужское сердце отличается от женского?
Наверное, я вас немного огорчу. Морфологически, по виду, только очень и очень опытный патологоанатом отличит мужское сердце от женского. Может быть, в масштабах популяции мужское сердце чуть крупнее по размеру. Ну совсем чуть-чуть. На самом деле все внутренние органы, за исключением некоторых специфически гендерных — таких как матка у женщин или предстательная железа у мужчин, — они, в общем, похожи. Вопрос можно поставить иначе: чье сердце больше приспособлено к нагрузкам. Женщины умнее — это доказано эволюцией. Просто потому, что женщине надо сидеть на яйцах, в прямом смысле, содержать очаг в чистоте, чтоб его всегда можно было разжечь, заботиться о своем павиане, который считает себя центром мироздания. Так что женский организм гораздо более приспособлен к меняющейся ситуации, женский гормональный фон намного богаче и делает ее организм биологически намного более стрессоустойчивым. Посмотреть, скажем, на тритонов: тритон-самец — яркий, красивый, а среднестатистическая самка — маленькая и невзрачная. Но когда пять самцов пляшут вокруг этой серенькой тритонихи, они понимают, в отличие от рода самцов рода человеческого, кто самый главный. Возвращаясь к твоему вопросу: до начала возрастной гормональной перестройки глобально женское сердце от мужского не отличается ничем.

Ни по виду, ни по функциональным характеристикам?
Нет, все одинаково. Сердце — это насос, который за минуту перекачивает примерно 5 литров крови. А при нагрузке этот объем может возрасти до 15. То есть за час — около 300 литров, а за сутки — больше 7000 литров. За человеческую жизнь длиной 70 лет сердце перекачает больше 175 миллионов литров крови. Этот насос — мышца, такая же, условно говоря, как бицепс. И рассчитан этот насос на определенное количество сокращений за свою жизнь. Это несколько мистическая история, но, может быть, это и есть судьба — количество сокращений у каждого свое. При среднем пульсе около 70 ударов в минуту, около 2,5 миллиарда раз в течение жизни. Эта жизнь очень разная, сложная, интересная, но вся она связана с нагрузками. Часть из них подпадает под понятие «стресс», который имеет совершенно четкие физиологические характеристики. И наш маленький насос весом около 300 граммов должен все это выдержать.

Какова гендерная статистика сердечных заболеваний?
Давайте поставим вопрос по-другому: у кого выше шансы получить диагноз «ишемическая болезнь сердца»? Есть факторы риска, и один из них — принадлежность к мужскому полу. Сам по себе этот факт повышает вероятность ишемии, инфаркта миокарда, в общем, того, что не просто плохо, а опасно. Мужчины во всем мире живут немножечко меньше женщин. Но, конечно, помимо гендерных есть и другие факторы риска.

«За прошедшие 50 лет поменялось абсолютно все. И сам человек не всегда готов к ускорению эволюционных процессов»

Гипертония, курение, холестерин?
Гипертония — да. Холестерин — да. Курение — это еще предстоит доказать, потому что убедительных данных о связи курения с сердечно-сосудистыми заболеваниями, данных, полученных в результате больших проспективных исследований, нет. То есть факторы риска в порядке убывания: артериальная гипертония, атеросклероз — он же высокий холестерин, — сахарный диабет. А дальше: ожирение, курение, малоподвижный образ жизни, принадлежность к мужскому полу. Вот о чем мы должны помнить, если хотим сделать нашу жизнь долгой и беззаботной.

В каком возрасте эти факторы риска начинают быть значимыми?
А что такое возраст? Вспомним Тургенева: «Вошел старик 30 лет», «в 26 он оставил службу, и уехал в имение». В 26 лет! Сейчас многие наши с тобой знакомые в 40 считаются молодыми подающими надежды режиссерами, учеными, врачами… Все очень меняется. С одной стороны, раздвигаются границы активного возраста — по классификации Всемирной организации здравоохранения средний возраст продлен до 60 лет, пожилой — до 75, и только после 75 официально начинается старость. Лет 20–30 назад это еще было невозможно — даже в цивилизованных странах мало кто доживал до 70 лет. Да, меняются социокультурные факторы. Да, когда была придумана первая таблетка от гипертонии — на самом деле первое мочегонное, — это кардинально изменило картину жизни и смертности. Это было время, когда на Монмартре пасли коз, когда выпить за рулем считалось хорошим тоном, и если бы кому-то пришло в голову запретить рекламу сигарет, люди просто не поняли бы, о чем речь. Все прекрасно знали, что после инфаркта миокарда человеку надо месяц лежать, а сегодня человек на третий – пятый день уходит из больницы домой своими ногами. За прошедшие 50 лет поменялось абсолютно все. И сам человек не всегда готов к ускорению эволюционных процессов.

И все-таки в каком возрасте начинают накапливаться риски, о которых мы говорим?
Первый рубеж для мужика — 35 лет. Самое время что-то о себе узнать. Обратить внимание на родителей: посмотреть, какие лекарства они принимают, есть ли среди таблеток что-то сердечное. Узнать, какой холестерин плавает в крови. Поинтересоваться артериальным давлением и, если оно нормальное, забыть об этом на пару лет. Просто прислушаться: если вдруг ты ощущаешь какой-то орган, его наличие у себя внутри, — это повод задуматься, потому что в 35 лет здоровый мужик не должен ощущать ни сердце, ни печень.

«ЭКГ — довольно мутная вещь. Плохая кардиограмма, разумеется, означает, что есть проблема. А вот хорошая, к сожалению, не означает отсутствия проблем»

ЭКГ сделать?
Если нет жалоб — совершенно ни к чему. ЭКГ вообще довольно мутная вещь. Плохая кардиограмма, разумеется, означает, что есть проблема. А вот хорошая, к сожалению, не означает отсутствия проблем. Бывают ситуации, когда у человек совершенно нормальная ЭКГ, с него снимают электроды, и он умирает от внезапной коронарной смерти. И никто никогда не узнает, было ли что-то упущено, или сработала генетика, в которой была предрасположенность к внезапной смерти, или сработал образ жизни, спровоцировавший эту внезапную смерть. Кстати, внезапная коронарная смерть чаще всего случается в возрасте от 35 до 45 лет, и в два раза чаще у мужчин, чем у женщин.

Что такое коронарная смерть?
Есть три коронарные артерии, которые питают сердце. Закупорка одной из них ведет к некрозу — сердце перестает снабжаться кровью, в него не поступает кислород, оно перестает сокращаться. Начинаются фатальные нарушения ритма, которые в итоге вызывают остановку сердца.

Страшно. Поговорим лучше о живых. Приходит мужик в спортзал, тренер его нагружает, нагружает… Мужику кажется, что все, он сейчас умрет, а тренер ему: «Терпи, это полезно». Что правильно?
Правильно, чтобы кроме сердца была еще голова. На тренера в этом смысле надежда слабая, так что мужик должен заботиться о себе сам. Перед тем как пойти в спортзал, ты должен четко для себя понять, чего ты хочешь. Ты хочешь стать Шварценеггером? Или ты хочешь, как в 20 лет, два часа без остановки заниматься сексом? Или ты просто заметил, что начинаешь задыхаться, поднимаясь на свой четвертый этаж без лифта, и надо с этим что-то делать? На самом деле, если говорить о реальном запасе сил и энергии для организма, его дают самые обычные, но регулярные аэробные нагрузки. Мы же потребляющая система — потребляем кислород и глюкозу и должны из этого всего себе запасать энергию. И когда мы начинаем себя нагружать, то мы, конечно, потребляем больше кислорода, чтобы насытить им все мышцы. Но наступает момент — анаэробный порог, — когда мы кислород-то вдыхаем, но в силу высоты мышечной нагрузки его уже не усваиваем.

«Нельзя резко начинать бегать, резко хватать блины, что-то форсировать. Обратите внимание, как страдают ушедшие на покой спортсмены — тело рассчитывается с ними за жуткие, чудовищные, совершенно неадекватные нагрузки»

Значит ли это, что прежде чем начинать регулярные занятия в спортзале, нужно определить свой анаэробный порог?
Да, нужно определить свою толерантность к физической нагрузке. В фитнес-клубах и приличных спортзалах уже давно стоит спироэргометр. На этом, на самом деле, построена вся кардиореабилитация: мы должны определить — причем речь идет уже не о здоровом человеке, — какую давать нагрузку, чтобы, с одной стороны, тренировать человека, с другой — не угробить его. Немцы проделали в этой области гигантскую исследовательскую работу, занимались лет ею лет тридцать. Брали гамбургских портовых рабочих — людей, которые занимались физическим трудом, — и на основании их характеристик строили таблицы: какого возраста, веса и роста человек сколько и при каких аэробных показателях может пробежать. Все эти данные были систематизированы. И сегодня мы можем уверенно сказать, что, например, я — мужчина 48 лет, невысокого роста, с лишним весом — могу выдержать максимальную нагрузку, если определять ее по пульсу, — 220 минус возраст, то есть для меня — 172 удара в минуту. Это значит, что если я иду по дорожке с возрастающей нагрузкой и до этих своих 172 ударов дохожу без неприятных ощущений в сердце, без слабости и без изменений на кардиограмме, то я могу приблизительно вычислить, что в состоянии себе позволить в спортзале.

Значит, ты не должен, занимаясь в спортзале, превышать вот этот пульс — 172?
До него надо еще сначала дойти. Это, в общем, довольно высокий пульс, и правильно заниматься на уровне 70–80% от этой максимальной частоты. Здесь как раз находится безопасная зона аэробных нагр

mhealth.ru

Медицину нельзя выучить по книжкам — Российская газета

Возрождение университетских клиник — путь к тому, чтобы любой человек, независимо от того, где он живет, какого он возраста, мог получить современную медицинскую помощь в полном объеме. В этом убеждены собеседники обозревателя «РГ» — заведующий кафедрой профилактической и неотложной кардиологии Первого Московского государственного медицинского университета имени Сеченова профессор Абрам Сыркин и главный врач Первой Градской больницы Москвы Алексей Свет.

Всегда была тяга лечиться в клинической больнице, в университетской клинике. В таких клиниках предполагалась не только современная материальная база, более комфортные условия. Здесь априори трудились лучшие специалисты?

Алексей Свет: Термин «клиническая больница» появился в 30-х годах ХХ века. В то время крупные больницы Москвы стали базами кафедр двух медицинских московских вузов.

Абрам Сыркин: В чем отличие нового этапа клинических больниц, университетских клиник? Раньше все-таки больничный коллектив и кафедральный коллектив даже при самых хороших отношениях всегда были двумя коллективами, каждый со своими интересами. А сейчас это все более глубокое взаимное проникновение. Заведующие отделениями, ведущие специалисты отделения становятся сотрудниками кафедр. И наоборот, сотрудники кафедр становятся сотрудниками больничных коллективов, занимая в них то или иное положение. Особенно важным мне представляется то, что это начинает касаться и администрации.

В этом отношении для меня пример Первой Градской больницы особенно привлекателен. Кто главный врач Первой Градской? Алексей Викторович Свет, который не просто выходец из Сеченовского университета. Он остается клиницистом, он остается доцентом кафедры профилактической и неотложной кардиологии нашего вуза. И вот это, на мой взгляд, абсолютное сращение городской больницы и университетской клиники и университетской кафедры. И это — мы уже видим — дает лучшие результаты. Качество лечения на порядок выше.

Первая Градская долгие годы была клинической базой кафедр Второго мединститута. Теперь здесь и кафедры Сеченовского университета. Кто выбирает: какой вуз в какой больнице?

Алексей Свет: Выбирает главный врач больницы вместе с Департаментом здравоохранения Москвы, ректором университета. Никакого навязывания нет. Все вместе. Решают люди, которым не безразлична медицина, медицинское образование. Это главное. Хорошая клиника, конечно же, должна помогать городскому здравоохранению. У нас сейчас университетская клиника Первого Меда, две университетские клиники Второго Меда. Будет еще третья клиника этого вуза.

Это все о городах, в которых есть медвузы. А на периферии, где нет такого вуза? Как им быть?

Абрам Сыркин: Много езжу по России, потому что у нас работают школы Российского кардиологического общества и Общества специалистов по неотложной кардиологии. Приходится видеть больницы и лечебные центры разного уровня. Конечно, если в городе есть медицинский вуз, все значительно проще. Но опыт показывает: там, где хотят работать на современном уровне даже в отсутствии медицинского вуза, могут полностью использовать новейшую информацию по всем средствам на сегодняшний день.

Для оказания реальной помощи можно организовать приезд лучших специалистов. Да, пока такое далеко не везде, пока приходится наблюдать большую мозаичность региональной медицины, регионального здравоохранения. Но утверждаю: там, где проблемы службы здоровья находят понимание глав администраций регионов, там, где губернаторы видят в этом одну из своих главных задач, там достойный уровень медицины и хорошие специалисты.

У вас есть примеры?

Абрам Сыркин: Конечно! Аритмологическая служба в Новосибирске, кардиохирургия в Краснодаре. Это центры, в которые едут со всей России. Понятие «провинция» для них просто смешно: они ни в чем не уступают любой столичной клинике.

Алексей Свет: В Новосибирске многому научиться можно…

Абрам Сыркин: Доктор Свет сотрудницу Первой Градской только что посылал в Новосибирск на два месяца учиться.

Алексей Свет: Нет медицины московской и провинциальной. Есть медицина правильная и неправильная. Медицину нельзя выучить по книжкам. И задача университетской клиники сделать медицину правильной. Я вспоминаю ту школу факультетской терапевтической клиники, клиники кардиологии и кафедры, где я имею честь быть доцентом. Понимаете, когда мы интернами и ординаторами здесь жили, в прямом смысле этого слова, просто жили в клиниках: у нас было по 10-12 дежурств. Не думали о деньгах. Нужно было научиться профессии. И многие из тех, кто тогда буквально жил в клиниках, занимают сегодня ведущие посты в службе здоровья.

Это время ушло.

Алексей Свет: Ничего подобного! Когда смотрю сейчас на молодых… Не ушло.

Первая Градская, клиники Университета имени Сеченова… Куда мне со своими проблемами здоровья пойти? Как выбрать?

Алексей Свет: Куда обратиться? Смотря с чем. Плохо с сердцем? «Скорая» за 17 минут привезет к нам, в сосудистый центр Первой Градской. Здесь вас встретит доцент кафедры профилактической и неотложной кардиологии Первого Меда Анна Евгеньевна Удовиченко и проведет вам стентирование и пластику коронарных артерий. А утром к вам придет профессор этой кафедры Михаил Юрьевич Гиляров. Заведующий кафедрой Абрам Львович Сыркин проводит в больнице клинические обходы.

Кто за все это платит деньги?

Алексей Свет: Деньги врачу клиники платит больница. В Первой Градской все сотрудники кафедры имеют свои четверть или полставки. В Первой Градской один из лучших специалистов-профессионалов будет, конечно, получать достойные деньги. Деньги берутся из фонда обязательного медицинского страхования. При этом доценты и профессора получают еще зарплату в Университете имени Сеченова. Хорошо устроились? Но они вкалывают за эти деньги, понимаете?

Первой Градской и ее пациентам повезло. Но это, так сказать, частный случай. А по стране?

Алексей Свет: Если каждый в своем частном случае будет делать все правильно и будет двадцать таких частных случаев, то это уже направление. Главное, чтобы каждый своим делом занимался. Великий клиницист, терапевт Владимир Никитич Виноградов всегда внушал своим ученикам, что надо учить, лечить и сострадать. Владимир Никитич любил своих больных. И все ученики его школы — Абрам Львович Сыркин — один из них — умеют не только учить и лечить, но и сострадать. И в этом их сила. Те доценты и профессора, которые у него сейчас работают, вышли в практическую повседневную медицину. И повседневная медицина обретает свой знак качества.

Вопреки всему, гуманизм российской медицины удается сохранить даже в наше достаточно циничное время. Во главу угла становится медицина, а здравоохранение ей помогает. Именно так должно быть: не медицина для здравоохранения, а здравоохранение для медицины.

rg.ru

Роботы не заменят пациенту врача — Российская газета

Для каждого важно, где получить самую современную, самую эффективную медицинскую помощь. И чтобы она не зависела от места жительства, от толщины кошелька. Это из области мечтаний или?.. На вопросы «РГ» отвечает главный врач одной из крупнейших и старейших больниц России — Первой Градской Алексей Свет.

Алексей Викторович, объясните, что значит программа госгарантий?

Алексей Свет: Это значит, что любой гражданин России на территории своей страны может получить современную квалифицированную медицинскую помощь. Ее оказание не зависит ни от места прописки, ни от того, находится ли соискатель помощи, скажем, в командировке в другом регионе, или просто захотел (и это надо учитывать!) лечиться, например, именно в Москве. Да, и не обязательно в Москве, а там где ему помогут лучше всего.

Неужели, скажем, жителю Углича, который решил лечиться в Первой Градской, не понадобится квота?

Алексей Свет: Если речь о высокотехнологичной помощи, квота ему понадобится. Другое дело, что получить ее стало гораздо проще и быстрее. В ряде случаев даже не нужно возвращаться за ней в свой регион. А все, что касается программы госгарантий… Да, мы окажем весь спектр необходимой помощи. И речь идет как раз о том полисе ОМС, который есть у каждого и который действителен на всей территории страны.

А если этому пациенту понадобится процедура МРТ или КТ? Это тоже бесплатно ?

Алексей Свет: Я хотел бы, чтобы меня правильно поняли. Для пациента все МРТ и КТ, которые необходимы для установления диагноза, назначения и контроля лечения, будут бесплатны. Подчеркиваю, которые необходимы по медпоказаниям. А учреждение, в данном случае Первая Градская, получит за это деньги из фонда ОМС.

У фонда ОМС такие деньги есть?

Алексей Свет: Есть программы территориальных взаиморасчетов между фондами ОМС.

Понятно стремление попасть на лечение в Первую Градскую, Боткинскую, Склиф… Между тем «медицинская карта Москвы» выходит за пределы этих центров.

Алексей Свет: В системе Департамента здравоохранения Москвы 35 крупных многопрофильных стационаров, работающих в круглосуточном режиме.

Они вправе отказать обратившемуся за помощью?

Алексей Свет: Странный вопрос. Конечно, нет. Отказывать не в традициях московской медицины. Отказать можно только в том случае, если после обследования становится очевидным: нет показаний для стационарного лечения.

Вся необходимая помощь пациенту будет оказана в полном объеме, предусмотренном, повторюсь, территориальной программой госгарантий.

Но почему же тогда не уменьшается количество недовольных, среди которых немало москвичей?

Алексей Свет: Как ни парадоксально, но пациентов статистически стало больше потому, что мы теперь вылечиваем больше пациентов с такими заболеваниями и такого возраста, о чем еще лет десять назад и мечтать было нельзя. Да, жалоб немало. Но жалоб именно на качество помощи стало меньше. Департамент здравоохранения Москвы жестко контролирует и анализирует их содержание. В основном жалуются на некорректное общение, сроки проведения обследований. Анализ показывает, что нередко пациент сам или с помощью Интернета, решает, что и как он намерен лечить. А у докторов иное мнение. Но в большинстве спорных ситуаций мы приходим к консенсусу: ведь врач и пациент — команда.

А вам не кажется, что деонтология — наука общения с пациентом — уходит из медицины? Тем более что моду набирают роботы, телеконсультации и так далее.

Алексей Свет: Никакие роботы и телемедицина не заменяют общения пациента с врачом. Потому в Москве практически все врачи проходят организуемые Департаментом здравоохранения тренинги. Врач должен представлять, с кем, как и о чем говорить. В прошлом году департамент организовал для онкологов, специалистов по паллиативной медицине и психиатров курсы по психоонкологии. Например, как сообщить о плохом диагнозе? Как общаться со сложным пациентом, родственниками больного?

В Первой Градской есть отделение клинической психологии. Зачем оно? Кто в нем работает? Кто в нем лечится?

Алексей Свет: А кто поможет врачу? Кто успокоит пациента? Кто объяснит родственникам суть проблемы и в то же время даст им надежду? Это неотъемлемая часть современной медицины. Это не отделение с койками, а пять профессионалов, которые работают с трудными пациентами (социализация после инсульта, например) и с их родственниками, с врачами, наконец. Такое подразделение необходимо.

Почему многих пациентов, особенно иногородних, направляют на лечение в федеральные медицинские центры, а не в городские?

Алексей Свет: Есть клиники федерального значения, а есть городская система здравоохранения, ни в чем не уступающая, а порой и превосходящая технологически и квалификационно федеральные. И вы правы: пациенту нет дела до ведомственной принадлежности медицинского учреждения. Ему требуется качественное лечение, и он имеет право выбора. И с этим правом мы должны считаться. К сожалению, на практике пока не всегда это получается.

rg.ru

Медицина должна быть специализированной — Российская газета

Наступивший год объявлен Годом борьбы с сердечно-сосудистыми заболеваниями. Значит, и медики, и каждый из нас просто обязаны сделать все, чтобы болезни сердца и сосудов, которые во всем мире лидируют по количеству смертельных исходов и чаще всего приводят к инвалидности, сдали свои позиции. Задача выполнимая? Об этом обозреватель «РГ» беседует с главным врачом Первой Градской больницы Москвы Алексеем Светом.

Алексей Викторович, в последнее время взят курс на создание специализированных сердечно-сосудистых центров. Только в Москве их уже 22. Вы возглавляете, без преувеличения, уникальное медицинское учреждение: Первой Градской — 213 лет. Она одна из первых больниц России. В ней всегда работали лучшие представители отечественной медицины. На базе больницы действует региональный сосудистый центр?

Алексей Свет: В нашей больнице были все предпосылки для создания такого центра. А программа модернизации здравоохранения позволила открыть его в максимально короткие сроки. И огромное количество пациентов, не только москвичей, практически жителей любого региона России, могут получить здесь современную и квалифицированную медицинскую помощь при таких грозных заболеваниях, как острый коронарный синдром и острое нарушение мозгового кровообращения.

То, что москвичи в сложных ситуациях с сердцем стараются попасть в вашу больницу, понятно: они рассчитывают на высокий уровень вашего учреждения и на свое право лечиться в московской больнице. А есть ли такое право у иногородних пациентов?

Алексей Свет: Инфаркт и инсульт не выбирают, когда и где им случиться. А в Москве всегда изобилие приезжих. Случилась беда, они набирают «03», и «скорая» везет в наше приемное отделение. Оно приспособлено именно для таких пациентов. То есть через минуту больной уже в шоковом зале, где ему проводится необходимая диагностика и решается вопрос о дальнейшем лечении. И главное: лечение начинается в тот же момент.

Могу привести цифры: летальность за два года работы нашего сосудистого центра снизилась вдвое. Диагноз острый инфаркт, который не в столь отдаленные времена так пугал, потому что неминуемо вел или к смерти, или к тяжелой инвалидизации, теперь не так ужасен. Пациенты не просто выздоравливают. В большинстве своем они возвращаются к нормальной жизни.

Раньше при остром инфаркте прежде всего стремились «растворить» тромб в коронарной артерии, чтобы восстановить кровоток.

Алексей Свет: В Москве сейчас такое количество сосудистых центров, что предпочтительнее так называемая гибридная тактика: растворить тромб и сразу поставить стент, так как время от вызова «скорой» до установки катетера в бедренную или лучевую артерию занимает меньше часа. Это абсолютно сопоставимо с мировыми стандартами.

Значит, правомерно говорить о том, что Первая Градская работает на уровне мировых стандартов? Однако в Интернете можно увидеть не только слова благодарности, но и упреки в адрес вашего учреждения.

Алексей Свет: Это вполне естественно: никогда все всем не будут довольны, особенно когда это касается здоровья. Упреков и претензий много. И разбираться в них предпочитаю сам. Мой кабинет открыт для пациентов и докторов практически круглосуточно, о чем все в больнице знают. Неприятных моментов у главного врача с избытком — от этого никуда не деться. Каков бы ни был уровень помощи, недовольные чем-то будут всегда. И потому врач, главный врач особенно, должен быть не только специалистом в своей области, но еще и психологом, человеком, умеющим не только разговаривать, но и слушать. Несмотря на все современные средства коммуникации и общения.

Масштабы вашей больницы позволили создать на ее базе сосудистый центр. Подобное возможно в других многопрофильных больницах? Или такие центры должны быть специализированными?

Алексей Свет: Специализированной должна быть медицина. К нам приезжает не отдельно взятая пораженная коронарная артерия, а пациент со всеми своими болячками. Инфаркты, инсульты возникают не на голом месте. Поэтому чрезвычайно важно существование таких центров именно в структуре многопрофильных больниц, где есть возможность комплексно, в случае необходимости, подойти к проблеме.

Всегда считалось, что инфаркты, инсульты — прерогатива людей пожилого возраста. Времена изменились: теперь тот же инфаркт в 25-30 лет никого не удивляет?

Алексей Свет: А меня удивляет и радует, как долго теперь живут москвичи. Достаточно взглянуть в наш «операционный лист»: пациенты, прошедшие стентирование коронарных артерий в 78, 85 и даже в 94 года, составляют довольно значимый процент. И для пожилого человека особенно важно как можно скорее выйти из больницы, вернуться в свою обычную жизнь.

Спасение от инфаркта человека молодого и пожилого коренным образом отличается?

Алексей Свет: Коренным — нет. Но есть свои нюансы. Например, понятие «качество жизни» в тридцать лет и в восемьдесят лет разное. И цели достижения этого самого качества тоже разные. Если молодому человеку мы предпочтем реваскуляризировать все, что только возможно в рамках протокола, то у пожилого пациента с определенным уровнем физической активности порой достаточно просто открыть один сосуд, И уже это коренным образом меняет качество его жизни. Но надо иметь в виду, что есть ситуации, когда абсолютно показана только кардиохирургия — то самое шунтирование (АКШ).

Современные рекомендации — мировые и европейские — гласят, что при выборе тактики в спорном случае следует ориентироваться на компетенции конкретной клиники. Например, присутствие отменных кардиохирургов, рентгенэндоваскулярных специалистов. Конечно, в условиях многопрофильного стационара с сильной амбулаторной службой это сделать проще. При многососудистых поражениях предпочтительна тактика АКШ с возможностью мини-доступа с применением робота Да Винчи. Первую такую операцию недавно сделали в Боткинской больнице.

Не завидно, что проведена операция в другой крупнейшей больнице страны?

Алексей Свет: Мы все работаем для пациента и на пациента. Главное, чтобы помощь была доступна.

rg.ru

Свет Алексей Викторович врач кардиолог. Запись на прием, отзывы, цены, где принимает в Москве на MedBooking.com

X

На данный момент запись к врачу не производится!

Пожалуйста, выберите другого кардиолога из списка.

Москва, Ленинский пр-т, 8 

• Октябрьская
• Шаболовская

• О враче
• Отзывы
• Услуги
• Где принимает

О враче

Свет Алексей Викторович оказывает пациентам следующие услуги: консультирование в области кардиологии, оказывание неотложной кардиологической помощи, а также проведение диагностирования и лечения недугов сердечно-сосудистой системы. Алексей Викторович является доцентом.

Где принимает

medbooking.com